отрывок
Если же говорить о днях за днями и представить себе, кто же они такие и
как они выглядят -- любящие нас, то каждый может нарисовать себе картинку с
сюжетом. Картинка совсем несложная. Нужно только на время уподобиться,
например, жар-птице: не сказочной, конечно, жар-птице, а обычной и
простенькой жар-птичке из покупных, у которой родичи и любящие нас люди
выдергивают яркие перья. Они стоят вокруг тебя и выдергивают. Ты топчешься
на асфальте, на серой и ровной площадке, а они топчутся тоже и проделывают
свое не спеша,-- они дергают с некоторым перерывом во времени, как и
положено, впрочем, дергать.
По ощущению это напоминает укол -- но не острый, не сильный, потому что
кожа не протыкается и болевое ощущение возникает вроде бы вовне. Однако
прежде чем выдернуть перо, они тянут его, и это больно, и ты весь
напрягаешься и даже делаешь уступчивые шаг-два в их сторону, и перо
удерживается на миг, но они тянут и тянут,-- и вот пера нет. Они его как-то
очень ловко выдергивают. Ты важно поворачиваешь жар-птичью голову, попросту
говоря, маленькую, птичью, куриную свою головку, чтобы осердиться, а в эту
минуту сзади вновь болевой укол и вновь нет пера,-- и теперь ты понимаешь,
что любящие стоят вокруг тебя, а ты вроде как топчешься в серединке, и вот
они тебя общипывают.
-- Вы спятили, что ли! -- сердито говоришь ты и хочешь возмутиться, как
же так -- вот, мол, перья были; живые, мол, перья, немного даже красивые, но
штука в том, что к тому времени, когда ты надумал возмущаться, перьев уже
маловато, сквозь редкое оперенье дует и чувствуется ветерок, холодит кожу, и
оставшиеся перья колышутся на тебе уже как случайные. "Да что же делаете?"
-- озленно выкрикиваешь ты, потому что сзади вновь кто-то выдернул перышки,
сестра или мать. Они не молчат. Они тебе говорят, они объясняют: это перо
тебе мешало, пойми, родной, и поверь, оно тебе здорово мешало. А сзади
теперь подбираются к твоему хвосту товарищи по работе и верные друзья. Они
пристраиваются, прицеливаются, и каждый выжидает свою минуту... Тебе вдруг
становится холодно. Достаточно холодно, чтобы оглянуться на этот раз
повнимательнее, но когда ты поворачиваешь птичью свою головку, ты видишь
свою спину и видишь, что на этот раз ты уже мог бы не оглядываться: ты гол.
Ты стоишь, посиневшая птица в пупырышках, жалкая и нагая, как сама нагота, а
они топчутся вокруг и недоуменно переглядываются: экий он голый и как же,
мол, это у него в жизни так вышло.
Впрочем, они начинают сочувствовать и далее соревнуются в сочувствии--
кто получше, а кто поплоше, они уже вроде как выдергивают собственные перья,
по одному, по два, и бросают на тебя, как бросают на бедность. Некоторые в
азарте пытаются их даже воткнуть тебе в кожу, врастать, но дарованное перо
повисает боком, криво, оно кренится, оно топорщится, и в итоге не торчит, а
кое-как лежит на тебе... Они набрасывают на тебя перья, как набрасывают от
щедрот, и тебе теперь вроде бы не голо и вроде бы удобно и тепло -- все же
это лучше, чем ничего, все же сегодня ветрено, а завтра дождь; так и живешь,
так и идет время.
Но вот некая глупость ударяет тебя в голову, и ты, издав птичий крик,
начинаешь судорожно выбираться из-под этой горы перьев, как выбираются
из-под соломы. Ты хочешь быть, как есть, и не понимаешь, почему бы тебе не
быть голым, если ты гол. Ты отбегаешь чуть в сторону и, голый, в пупырях,
поеживаясь,топчешься, дрожа лапками, а гора перьев, играющая красками и
огнями, лежит сама по себе, ты суетишься поодаль, и вот тут они бросаются
все на тебя и душат, как душат птицу в пупырях, голую и посиневшую, душат
своими руками, не передоверяя этот труд никому; руки их любящие и теплые; ты
чувствуешь тепло птичьей своей шеей, и потому у тебя возникает надежда, что
душат не всерьез-- можно и потерпеть. Конечно, дышать трудно. Конечно,
воздуха не хватает. Тебе непременно необходимо вздохнуть. Твоя куриная башка
дергается, глаза таращатся, ты делаешь натужное усилие и еще усилие,-- вот
наконец воздух все же попадает в глотку. Но, увы, с другой стороны горла:
они, оказывается, оторвали тебе голову.
